БРИЛЬЯНТОВЫЙ ОСТРОВ

Пруд разделял наш райцентр надвое. Один его берег примыкал к дороге, которая соединяла две половины поселка - старую и новую. С противоположной стороны из лесного оврага в него струилась речушка. Мост с деревянными перилами нависал над водопадом-запрудой, откуда стреноженная речка малым ручейком устремлялась дальше, теряясь в камышах и осоке.
Но до речушки, которая была одно название, так, действительно, ручеек какой-то, нам не было никакого дела, а вот пруд - он нас к себе манил как магнит. Уже в мае самые отчаянные начинали пробовать воду, тайком от родителей. Ведь время в детстве тянется так долго - сначала нескончаемая зима, потом длинное-длинное половодье, затем долго-долго дотаивают в пруду последние льдинки, да сколько еще, по мнению взрослых, остается холодной вода, и нельзя к ней близко подходить - спаси Господи, подхватишь воспаление легких.
И вот уж в конце июня, с наступлением теплых дней, нас допускали к пруду, и тогда он с утра до позднего вечера звенел как улей. Вода в нем кипела и брызгала во все стороны. Малыши барахтались возле берега, где было пологое песчаное дно и они «плавали», опираясь об него руками. Те, кто умел держаться на воде, добирались до середины пруда.
В основном же все собирались вокруг большого деревянного плота, который был привязан толстыми канатами к двум столбикам на берегу. Там и поглубже было, и дно песчаное. Мальчишки играли на воде в мяч, это у них было что-то вроде футбола, малыши вставали подальше от них кружочком и хором выкрикивали: «Ба-ба сея-ла го-рох!.. Обва-лился пото-лок!» И вместе с последним словом дружно булькались в воду и сидели там, пока хватало воздуху.
В теплых водах пруда мы как-то сами собой начинали плавать. Были, правда, «учителя», которые норовили затащить поглубже да и бросить — и кто придумал, что так надо учить плавать. Подальше, подальше от таких умных!
. И вдруг однажды, когда никто тебя не учит, никто в глубины не тянет, вдруг ты обнаруживаешь - плывешь!
На пруду летом проходила вся наша жизнь. Мы здесь ссорились, мирились. Из солнечного света, искристых водяных радуг рождалась первая детская любовь. В ореоле золотых брызг как воссияет чье-нибудь лицо - еще вчера ничего особенно в том лице не было, обычная мальчишеская озорная рожица, обрамленная светлыми лохмами, а тут вдруг... И видишь среди десятков других только ее одну. И если придешь, а его нет, этого белобрысого, вихрастого, так и вода тебе в пруду не столь тепла, и солнце тебе не так греет . Отсвечивать ему некого... Зато как увидишь - прибежал, одежку на берегу скинул, с моста вразбежку нырнул - ну, все в порядке, солнце светит, вода - парное молоко, и ты в этих теплых струях - как рыбка, никакая глубина тебе не страшна.
Так проходило лето день за днем, в теплых водах пруда.
Важно было улизнуть из дому с утра, пока родители заняты делами и не заостряют внимание на твоих устремлениях. Только мать изготовится перечислять, что надо сделать за день - грядки, трава для кроликов, вода для поливки... Так вот, только мать все это соберется перечислять, а за тобой уж калитка схлопала, лишь пятки сверкают, как ты бежишь вдоль по улице к пруду. Мать только рукой махнет. Потому что и в других дворах уж так же калитки схлопали, и уже целая стая ребятишек летит, вздымая голыми пятками пыль, вдоль по улице к пруду.
Все улицы вели к пруду, отовсюду видна была вдали его зеркальная, сверкающая на солнце гладь. И мы бежали бегом туда, где сверкала на солнце вода.
Утром он тих и прохладен. И головастики черной каемкой вьются вдоль берега, не распуганные еще ребятней. Только кто-нибудь полощет белье на плоту, вдали от главного купалища. К полудню здесь наберется столько ребятишек, что какое там полосканье. Воду всю взбаламутят, забрызгают с ног до головы. Только и выполоскать, пока не набежало стадо.
И вот ты заходишь тихонько в прохладную, чистую еще пока воду. Не залетаешь с размаху, когда целой гурьбой, кто быстрее, наперегонки, а тихонько входишь, осторожно ступая по песчаному дну - боязно почему-то. Хоть и не сказать, что уж совсем никого - вон тетка на плоту полощет. А все равно страшно. Про всяких там водяных вспомнишь, которые утаскивают ребятишек в темные глубины. Про волосы конские, которые будто бы, когда кони, купаясь, теряют их в воде, обзаводятся головкой и впиваются в чью-нибудь ногу, а человек потом все чахнет и чахнет, пока не умрет - волос из него все силы вытягивает. А то еще пиявки из прибрежных кустиков вполне могут за ночь осмелеть и в купалище перебраться. Когда набежит ребятишек полон пруд, все водяные, все волосы и пиявки кто куда разбегутся, а сейчас, пока нет никого, они все только и смотрят, как бы ухватить тебя за что-нибудь. А ты идешь в воду, она так тебя и манит, и боязно тебе, сердчишко так и мрет, а все равно идешь...
Но вот сзади по деревянному тротуару доносится быстрый топот - бегут, мальчишки бегут. Будет вам сейчас, водяные. Но - один страх сменяется другим. Мальчишки - это вроде тех же зловредных пиявок. Только те молча вопьются тебе в ногу и будут тихонько пить из тебя кровь, а эти же сейчас налетят, забрызгают, на глубину затащат, с головкой окунут...
Нет, ушли на плот. Тетка как раз все свое белье переполоскала, сложила все в тазик и пошла, осторожно ступая по мокрым и склизким доскам.
Эти мальчишки вчера еще новую забаву себе выдумали на плоту. Вернее, под плотом. Они под него подныривают, а всплывают уже с другой стороны. Страшно за них: а вдруг да воздуху не хватит посреди плота. Вот он сбился с пути, поплыл не в ту сторону, а там плот длиннее, воздуху ему не хватило, он мечется, головой о доски бьется, никак края не найдет, задыхается, воды наглотался, за доски хватается руками, все край ищет. А никто же не слышит, гвалт такой стоит.
Так ты смотришь на этот плот, и все это во всех красках себе представляешь, и у самой уже дыханье сбилось оттого, что его, этого ныряльщика противного, долго не видно на другом краю плота. А — вот он! Давно уж вынырнул, до моста доплыл и выглядывает-смеется. А ты за него переживай.
Так ведь вот утонул в прошлом году Вова Цыцорин, один у матери был сын. Вот так же целый день ныряли-кувыркались, вода все вскипала-бурлила. А к вечеру повыскакивали один за другим, подрожали, натягивая одежку на мокрое в пупырышках тело, и разбежались по домам. Один Вова не вышел на берег. И никто этого не заметил. Мать не дождалась домой, когда все соседские мальчишки уже вернулись, и пошла к пруду. Она так страшно выла, бегая по берегу, что вскоре все село опять было на берегу. «Ой, Во-ова, ой, Во-о-ова!..» - звала она таким тоскливым голосом, обращаясь к взбаламученной воде пруда, что головастики, и те отхлынули от прибрежной воды подальше в кусты. И кругом стояла тишина, хоть и народу собралось на берегу полным-полно. В этой жуткой тишине слышно было только, как время от времени взбулькивают-всплывают ныряльщики, чтобы набрать воздуху и опять погрузиться в воду - они искали Вову. И вскоре они его нашли. И вытащили на берег бездыханное тельце. Положили на землю - а вот нельзя было класть на землю, говорили потом, надо было на коленях как-нибудь делать искусственное дыхание, а они на землю сразу положили, а уж если на землю положили, так она его от себя уж не отпустит. Так говорили после, когда Вову не смогли оживить. Скорая приехала, тоже чего-то там делали, да все зря. И бедная мать билась рядом в рыданиях, причитала жутко над худеньким посинелым тельцем.
Это все было уж в конце лета, там уж и первое августа. А первого августа уж олень бросил в воду рога, уж после этого купаться нельзя. В другое время мальчишки, отчаянные, залезали в пруд и после первого августа, не боясь оленьих рогов, а уж в это лето все купание так и закончилось разом после того печального вечера. Пруд затих, подернулся ряской и весь захолодел.
А Вовина мать жила в одной стороне поселка, а работала в магазине на другой стороне, и ей приходилось каждый день ходить мимо пруда утром и вечером. Вот ей, наверное, было тяжело глядеть на эту холодную зеленоватую воду. И нам ее было очень жалко.
Правда, на следующее лето она уже возила коляску с маленькой девочкой, и все вздохнули с облегчением.
Ну и мы на следующее лето уже забыли о печальном происшествии, и опять кипела-плескалась с утра до вечера вода в пруду...
Только однажды опять затихло, обезлюдело возле пруда. Никто не купался, а только стояли на берегу и удивлялись. Такого чуда не видели еще в нашем селе…
Возле самой дороги суша вдавалась в воду небольшим мысиком, и на этом крошечном полуостровке, поодаль от всех остальных домов, как бы оторвавшись от улицы, стоял большой бревенчатый дом. И если вокруг остальных домов было огорожено, и в палисадниках росли цветы, кустарники всякие, черемуха, сирень, акация, и все это в летнюю пору буйно зеленело и благоухало, то этот дом как серый шиш торчал посреди голого мыса, ни заборчика вокруг, ни кустика. Весной пруд вздымался от талой воды и подступал вплотную к завалинке, и тогда казалось, что дом плывет по воде. Тротуарчик, который вел к крыльцу, был поднят на сваи.
И вот потому, что был этот дом такой неогороженный, и стоял вдали от других домов, он казался нам ничейным. Нет, даже не так - мы считали его нашим. Он будто специально для нас стоял на берегу, в двух шагах от воды, чтобы мы, накупавшись до синевы, дрожащие, в пупырышках, бежали к нему, скользя по мокрому берегу, прижимались к его старым теплым бревнам, гладким от ветров и дождей, и отогревались какое-то время, чтобы потом снова скатиться горохом в теплые мутные воды пруда. Мы как муравьи облепляли его со всех сторон. Рассаживались на горячих от солнца ступеньках крыльца, на завалинке. Жаль, что на дверях почти всегда, кроме выходных дней, висел большой тяжелый замок, а то бы мы и внутрь, наверное, зашли - погреться.
Мы никого никогда не видели в этом доме. Казалось, в нем и не жил никто. Никто нас никогда не сгонял с теплого крылечка, мы могли сколько угодно греться у дома, прижимаясь к горячим, седым от старости бревнам.
На самом деле в доме жила врачиха Вера Сергеевна. Просто она рано уходила на работу и поздно приходила, потому мы ее и не видели.
Это была очень важная тетенька. Большая, полная, она ходила медленно и степенно, глядя высоко перед собой из полуприкрытых век. Я ее видела иногда, потому что дом, в котором мы жили, стоял рядом с амбулаторией, где вела прием Вера Сергеевна. Бабушка моя ее очень уважала. Она вообще испытывала какой-то благоговейный трепет перед врачами. Ей они казались самыми важными людьми на земле. Чуть что, так сразу: пойдем к Вере Сергеевне, что-то ты бледная сегодня. А я боялась эту Веру Сергеевну, как уколов, и от страха бледнела еще больше. Вера Сергеевна смотрела на меня с высоты холодными глазами, двумя пальчиками поднимала край маечки и говорила сердито бабушке: «Что вы ее привели сюда, у нее скарлатина уже несколько дней. Теплая постель и теплое питье».
- Надо же, какой доктор, только взглянула, сразу все увидела, всю болезнь, - качала головой бабушка и, уложив меня в постель, шла опять в амбулаторию - несла кастрюльку свежих яиц в благодарность Вере Сергеевне.
Так вот, в старом сером доме возле пруда и жила та самая Вера Сергеевна. Если бы хоть однажды она вышла на крыльцо или просто открыла бы окно и шуганула нас подальше от дома, мы бы, наверное, и близко не подошли к нему больше. Но никто же никогда нас не гнал прочь от дома. Мы и думали, что он наш. И облепляли его, как муравьи, прижимаясь к горячим бревнам, дрожащие и посинелые, все в пупырышках. И надо думать, какой же гвалт стоял на этом крошечном островке суши, вытоптанной в камень нашими пятками. День-деньской до самого вечера звон стоял над прудом - бедная эта Вера Сергеевна! Как она, должно быть, страдала в свои выходные.
И вот однажды случилось это чудо, этот казус, это светопреставление, или как его еще назвать, это происшествие.
В то утро мы как обычно бежали к пруду. Все улицы вели к нему, отовсюду видна была его сверкающая зеркальная гладь. Но еще за сотни метров мы увидели - что-то там сверкает сегодня пуще прежнего. Какое-то сияние во все цвета радуги шло от пруда. Мы припустили что есть силы и вмиг были на берегу. Перед нами открылась изумительная, ошеломляющая, невиданная, абсолютно сказочная картина. Солнце играло в легкой ряби пруда, но что такое сегодня был сегодня этот блеск, который раньше виден был со всех концов села. Крошечный остров, посреди которого шишом торчал большой серый дом, горел всеми цветами радуги, будто кто-то всю ночь сидел на крыше и пригоршнями сыпал и сыпал вокруг брильянты. И вот они сплошь покрывали землю и горели на солнце, слепя глаза. И старый дом совсем поседел от нестерпимого блеска - торчал как пень среди невиданного брильянтового сияния.
Мы стояли на берегу, не в силах оторваться от этого волшебного зрелища. Уже кое-кто прослышал о чуде, и народ из ближайших домов тоже стал стекаться к берегу. Кто-то позвонил в редакцию местной газеты, и вскоре на мотоцикле примчался фотокорреспондент, стал бегать по берегу и фотографировать. Кто-то позвонил и в исполком, потому что сейчас же к берегу подъехал и исполкомовский «козлик». Начальство вышло из машины, глянуло на брильянтовый остров и тут же отбыло в обратном направлении. Принимать меры, наверное.
Ведь если подойти поближе и посмотреть очень внимательно, то можно было увидеть - никакие это не брильянты. А обыкновенное бутылочное стекло. И этот кто-то не сидел всю ночь на крыше и не сыпал вокруг пригоршнями цветистые каменья. Этот кто-то всю ночь вдребезги бил бутылки и банки. Грохоту, наверное, было... А все же спали, никто и не слышал. И вот теперь эти дребезги ослепительным панцирем окружали старый серый дом, и он казался неприступной крепостью. Окна были наглухо закрыты. Никто не выходил на крыльцо, не ругался, не кричал. И только нестерпимо блестели в лучах нежаркого утреннего солнца осколки зеленоватого бутылочного стекла, свидетели ночной вакханалии на берегу пруда.
Люди стояли вокруг и молчали какое-то время.
- Вот так Вера Сергеевна... - протянул кто-то негромко. - Вот так врач.
- Всю ночь, поди, била... Столь набить...
- Что ж теперь ребятишкам и к пруду не подойти, где ж им купаться-то!
- Начальству надо было думать, куда селить - в экой дом, у самой воды...
- Да от такого шуму-гаму кто хочешь взбесится.
- Зачем он тут вообще стоит, этот дом, мало места им другого - вон иди строй, где хочешь. У самого пруда. Конечно, людям же покой нужен, озлобеешь тут...
- Нет, ну вы как хотите, бабы, а что же это такое - стекла бить детям под ноги. Надо, чтобы исполком заставил убрать. Как набила, так и убирает пусть.
Нас от пруда отогнали: «Не лезьте в воду, и на дне, поди, полно стекол. Побегайте вон на Молевое». Молевое - это было озеро, и подальше, и побольше, и поглубже. Не каждого еще туда родители пускали. Мы разбрелись кто куда.
Наутро стекол вокруг дома не было. Как будто приснился всем этот брильянтовый остров.
А через несколько дней и Вера Сергеевна куда-то уехала из нашего райцентра. Мы видели, как грузили мужики ее пожитки в крытую машину.
Дом опустел. В него больше никого не поселяли. Он запустел совсем, окривел. Того гляди завалится. Сейчас он был и в самом деле ничейный - хоть где сиди, хоть сколько визжи-кричи, никому не помешаешь.
Но мы от этого берега как-то отхлынули после того дня, к плоту ближе прибились. Все уж плавали хорошо, не по дну руками.
А малыши, которые после нас приходили на это мелкое место, долго еще натыкались на стекла и ревом оглашали окрестности. Пока не спустили пруд и не вычистили его, как следует.
Но мы к этому времени уже успели вырасти.