МОЛИТВА МАТЕРИ

Она вошла и сказала:
- Мама, сегодня вечером мы поедем в клуб.
В конце фразы не стоял вопросительный знак. И восклицательного там пока не было. Была большая жирная точка.
- В какой клуб?
- В ночной.
Мать оторвала взгляд от кастрюли, в которой помешивала суп, повернулась к дочери, но не успела вымолвить и слова.
- А что?! Что такого? – пухлые девичьи губы сыпали уже и вопросительными и восклицательными знаками. То же самое повторяли и занявшие глухую оборону чужие глаза, отгородившиеся от материнского взгляда холодным блеском.
- Ну, как что?.. Мы же с тобой обсуждали эту тему… - голос матери звучал беспомощно. Она еще не собралась с мыслями, не находила убедительных слов.
- Я же не сказала «я пойду» - мы пойдем, все вместе. Целая компания! Что там со мной может случиться?
- Но там же наркотики, вино…
- Ну, почему обязательно это! Там приличные люди, туда еще не всякого пустят, фейс-контроль будь здоровчик!
Холодные льдинки-глаза чуть оттаяли, в них теперь плескались и обида, и мольба, и нетерпеливое желание объяснить все, чтобы побыстрее поняли и согласились.
- Ну, мама, ну как ты не понимаешь – ну все наши поедут! Всех же отпустили – и Леночку, и Мотыля, и Женьку – всех!..
- И что вы там будете делать?
- Ой, ну-у! Танцевать, общаться…
- Всю ночь?
- Ну и что такого? Ты что, никогда не танцевала всю ночь, когда была молодая?
- Так, все, хватит! По-моему, мы совсем недавно говорили об этом, и мне казалось, что ты поняла…
- А я думала, что ты меня понимаешь! Я не маленькая – ты можешь это понять?! И я поеду в клуб!
Дочь хлопнула дверью своей комнаты.
Мать стояла посреди кухни с ложкой в одной руке и с полотенцем в другой.
Этот клуб уже возникал между ними не раз, как что-то неизвестное и зловещее. Впрочем, «зловещее и неизвестное» виделось, конечно, только матери. Дочке оно светило – ярко, заманчиво, звало, обещало что-то. Ей казалось – все там сейчас, молодые, веселые, раскованные, ничем не связанные, никакими условностями. Музыка, блеск огней, сияние глаз, свободное движение молодых красивых тел…
И только после одного страшного случая, потрясшего маленький город, на какое-то время затихли разговоры о клубах, и даже яркие открытки-флаеры, красовавшиеся на всех полках, пугливо исчезли с видных мест, скрылись в дальнем ящике стола, будто виноватые в чем-то.
Случай тот был ужасный, о нем писали в газетах. Паренек из их города, студент, однажды вечером отправился с друзьями в московский ночной клуб. Он не был завсегдатаем клубных компаний, даже просто компаний сверстников он в своей короткой жизни избегал. Был он небольшого роста, худенький, носил очки с толстыми стеклами. Книги, компьютер – вот была его компания. Добрым был, честным. Рассказывали, что нашел однажды кошелек с деньгами, все ходил с ним по институту и спрашивал: «Не знаете, чей это кошелек?..»
В тот злополучный вечер его друзья пригласили в клуб. Он не хотел ехать, его такие развлечения не привлекали. Уговорили…
Все было там для него непривычно. Громкая музыка, лихорадочные всполохи огней в полумраке, ритмичные движения полуобнаженных тел… Что-то дали выпить – закружилась с непривычки голова. Стало не по себе. Пошел, натыкаясь на колеблющиеся руки, плечи… Чья-то конвульсивная рука сбила с него очки. Мерцающий полутемный мир потерял очертания. Он нагнулся, чтобы пошарить на полу, но пола не было, были ноги, ноги…
Кто-то из друзей, обнаружив, что парня нет, бросился в толпу танцующих, извлек его и повел на улицу – проветрись, друг. Что очков на нем нет, никто не заметил. А что без очков с такими толстыми стеклами человек хуже, чем слепой, может знать только тот, кто носит очки с такими же толстыми стеклами.
Музыка продолжала греметь, огни все так лихорадочно пульсировали, повинуясь ее нервному ритму, и все так же билась в конвульсиях куча разгоряченных тел…
Мальчонка побрел, покачиваясь, в темноту. Дорожка вела его в пустынный сквер. Дальше были многоэтажные жилые дома. И в одном из этих домов с темными окнами, на первом этаже спал зыбким сторожким сном одинокий человек, у которого против зловещего окружающего мира всегда на всякий случай было заряжено ружье. Именно таким – зловещим и агрессивным – виделся ему этот мир, потому и зарядил он ружье пулей на медведя, чтобы всегда быть готовым сразить наповал всякого, кто посягнет…
Он услышал шорох за окном, в два прыжка достиг ружья, разбил стекло и выстрелил в темноту…
Пуля, отлитая на медведя, прошила насквозь худенькое тело, не оставив юной жизни ни единого шанса.
Газеты писали об этом. Одна описала придуманную историю, как некий наркоман лез ночью в окно к одинокому человеку с целью похитить компьютер и был тем человеком застрелен наповал. И газета намекала, что это было вполне справедливо – не зарься на чужое.
Другая газета парня защитила, написав все, как было и до выстрела, и после выстрела – как заметал следы убийца, как пытался избежать суда. И те, кто был в орбите происшествия, погоревав о погибшем, все силы души теперь бросили на то, чтобы добиться возможно большего наказания преступнику. Как будто это возмездие могло возместить утрату…
И никто не сказал тогда: не ходите, дети… В Африке – злые крокодилы, а тут – роями вьются искусы разные, пагубы душетленные, опасности и вот даже – смерть…
Что с того, что он не один поехал в этот злосчастный клуб, а с друзьями. Где были эти друзья, когда он брел, слепой, от дома к дому, в чужом спящем городе? Да потому что в таких местах не может быть ни дружбы, ни любви. Это все понятия святые, а святости в тех местах нет, за сто верст в округе все отравлено растворенной в воздухе нечистотой. И все тут вместе, в одной кривляющейся толпе, и каждый – одинок.
Они говорили тогда об этом, мать и дочь. Но тогда им легко было понимать друг друга. Еще они стояли рядышком в храме по воскресеньям. И ходили в дом подружки, которым можно было подарить на день рождения книжечку, купленную в храме. И они, девчушки, бывало, одни уже, без матери, сами, подготовившись всерьез к исповеди, шли в церковь, несли старательно выписанные на бумажки грехи свои. Однажды умилили до слез. Вернулись домой, огорченные, и с порога сообщили: «Сегодня грехи не принимают…»
Это все было. И тогда легко было говорить: не стоит, дочка, на это смотреть, не порти глазки. Пусть тебе даже это не понравится, но ты посмотрела, и оно в сердце запечатлелось, оно уже там есть, живет, потихоньку душу точит… Надо от плохого себя беречь, ведь и на платье не каждое пятно отстирается, а тут душа, ее как сосуд драгоценный надо нести.
Маленькая была дочка, а видно было – понимает. И про душу, и про то, что все возможно ей, да не все полезно, и не надо это неполезное пробовать, чтобы убедиться, так ли это. Мы же верим на слово, что в розетке – электричество, что может убить, если палец сунешь. И не надо это проверять на себе.
А теперь вот не понимает. Взрослая стала. А мир вокруг – блистает, гремит, зовет. Все ходят толпами – в толпе не страшно, не стыдно, не больно. Не больно?.. Пожалуй, что это не так. Боль, она как раз одинока. Но им сейчас не думается о боли. Им теперь кажется, что если они не поедут в клуб, то пропустят в жизни что-то очень важное, самое главное - пройдет мимо.
Легко тебе, мать, рассуждать так, когда утихли все страсти, когда все в организме протекает медленно, разумно, размеренно. А вспомни, как сама-то рыдала, когда в десятом классе тебя не отпустили на взрослый бал-маскарад в районном Доме культуры! Так это был целомудренный по теперешним меркам, чистейший, прекраснейший бал! Там ни о каких наркотиках и слыхом не слыхивали. Елка, маски, костюмы, вальсы, конфетти… Помнишь, как туда рвалась твоя душа? А тебе сказали: сиди дома, рано еще по ночам гулять. Потому что ночь, она, и не заметишь, как закружит голову, сведет с ума, потом будешь каяться. Тоже кричала: я же взрослая, я все понимаю, со мной ничего не может случиться! Сказали: еще как может. И уложили спать. И прошла эта сумасшедшая ночь. И пришло тихое чистое утро. И спасибо ему, что пришло…
Ну, что, пойти в комнату, погладить эту растрепанную упрямую головку, утереть слезки на опухшем лице…
Мать посмотрела в угол, где стояли на полочке иконы. Глянули на нее глаза страстотерпца царя Николая. Она грустно улыбнулась ему. «Батюшка, милый, - сказала молча, одной душой, - у тебя ведь было четыре дочери, как-то ты с ними управлялся. А тут, видишь, бунтует, слышать ничего не хочет. Время сейчас такое… Страшное. Хотя, ты все знаешь про времена, твои-то были не лучше. Помоги, отец, помолись о нас, грешных!…»
Через несколько минут в кухню порывисто вошла дочка. Но в этой порывистости не было уже надрыва, это ее было, обычное, она всегда так быстро залетала в комнату, как ветер. Перед собой она держала свой мобильный телефон и смотрела на него так, как будто он лично ее чем-то сильно удивил.
- Представляешь, - проговорила она, - никто не хочет ехать. У Леночки болит голова, Мотыль зуб пошел дергать, а Женька сказала, что без Леночки ей неохота… Мамочка, ты что?.. Ты что, плачешь? Ну, я же никуда не еду.