СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК

В ТУ ЗИМУ Светку перестали водить в садик, и в этом была своя прелесть.
Впрочем, о прелести чуть позже, а сначала о том, что в этом было плохого.
Плохо, что на улицу не пускали, а запирали на целый день в доме. «Ключ дать нельзя — потеряет, а целый день шататься — замерзнет», — рассуждали родители. И это было плохо. Потому что возле окон днем играли ребятишки, те, кого либо на улицу пускали с ключом, либо было кому открыть дверь нагулявшемуся чаду. И Светке было завидно глядеть на них. Она влезала на подоконник и начинала показывать концерт. Сначала еще ничего — просто пела в открытую форточку, а ребятишки топтались в сугробе под окном и хлопали замерзшими варежками. Но по мере того, как нарастал азарт по ту и другую сторону окна, номера шли все круче и круче. Светка напяливала на голову кастрюлю, кривлялась и верещала, как клоун, зрители валялись в снегу и тоже верещали от восторга. Тут наступал черед фокусам и тогда в форточку летели Светкины игрушки. Она входила в раж и смешила зрителей, не щадя живота своего, лишь бы подольше не уходили. Так пролетал короткий зимний день, ребятишки, набесившись вдоволь под окном, разбредались по домам — греться, трескать горячие щи и рассказывать родителям, какая Светка дура.
Сама же артистка, оставшись в тишине и сумраке, пыталась было кочергой из форточки добыть то, что накидала во время концерта, но все напрасно, только сажей вся вымазывалась с головы до ног. И чем густее становилась на улице темнота, тем сильнее сжималось сердчишко в ожидании неминуемой расплаты за дневное выступление. Лучше бы они и не пробегали мимо окна, лучше бы не барабанила она им в стекло, не звала поиграть.
В комнате становилось темно, по стенам начинали ползти и извиваться причудливые тени, и страх заполнял все Светкино существо. Электричества в деревне не было, а спички от Светки прятали, чтобы, не дай Бог, не доумилась зажечь лампу — спалит ведь дом, чего доб ро¬го. Светка забиралась на печку и закрывалась сглуха одеялом, чтобы не видеть тени на стенах. В полной тишине дом вдруг начинал шуршать, сопеть, поскрипывать. Вскоре Светке становилось нестерпимо душно под одеялом, но никакая сила не могла заставить ее высунуть нос на волю. И страх расплаты мельчал перед страхом увидеть хотя бы одно из чудищ, которыми наполнялся дом вместе с темнотой. Пусть ругают и даже пусть побьют, но только пусть быстрее приходят.
В общем, было много плохого в том, что Светка сидела дома одна.
Но была, была все же в этом и своя прелесть. Ведь когда родители уходили на работу, весь этот дом, залитый солнцем, оставался в безраздельном Светкином распоряжении. И не нужны были ей никакие ребятишки, от них дурь одна, а потом выволочка. А за зрителей вполне сходили и портреты на стенах. Они молча смотрели и поощрительно улыбались.
Светка мечтала стать артисткой. Все в деревне знали, как она любит петь. И летом, когда ее не запирали дома, как зимой, и она свободно ходила, где хотела, знакомые люди, бывало, попросят: «Спой, Света». Это могло быть, например, в длинной очереди за хлебом или еще где — лишь бы народу хоть несколько человек собралось. И Светка запевала, ее никогда дважды просить не надо было. Она знала все песни, которые звучали в это время по радио. А людям интересно было слышать, как маленькая девочка поет взрослые песни, и они просили еще и еще. «Я волнуюсь, услыша французскую речь, вспоминаю далекие годы...» — самозабвенно пела Светка, подняв к потолку глаза. Очередь аплодировала и кто нибудь просил: «А ну¬ка, «Черное море» еще спой!» Многие знали Светкин репертуар, потому что знали ее отца — он в клубе работал. Отец часто брал ее с собой. Ему тоже нравилось, как она поет: «Так не ревнуй, дорогая, к Черному морю меня...» Он ее совсем маленькую стал с собой везде брать. Бывало, пойдет в воскресенье в клуб, аккордеон возьмет. А мать Светку — раз ему, в нагрузку, чтобы не зашел по пути в пивнушку, с ребенком, дескать, не зай дет. А он — как же не зайти. Кружечку пивка не выпить. В пивнушке народу много. Бочки кругом. Отцу все рады: «К нам иди, к нам иди...» Он пивца попьет, аккордеончик достанет, Светку на бочку поставит: «Спой, Света!..» Народ притихнет, слушая, кто то всплакнет, когда Светка дойдет до слов: «В небесах мы летали одних, мы теряли друзей боевых...» В пивнушке почти все такие — и летали, и друзей боевых теряли, а теперь вот им выпало — жить, как в песне поется.
И идут они вечером тихонько домой. Отец одной рукой аккордеон на плече поддерживает, другой Светку за руку ведет. «Ты, Светушка, матери¬то не говори, что мы с тобой в пивнушку заходили...» «Ладно, не буду...» И — только через порог, Светка громко объявляет на весь дом: «А папа сегодня в пивнушку не заходил...» Мать выходит из кухни с мокрым полотенцем в руках, смотрит на отца, на Светку: «Да уж вижу, вижу, что не заходил...»
Но наступал следующий день. Солнце заливало комнату, сверкало тысячами ослепительных блесток на белом сугробе, доходившем до самого подоконника. Дома уже никого не было. Светка вскочила с постели с ощущением радости — радости без особой причины, просто оттого, что такой солнечный день, и дома уже никого, она одна в этой солнечной комнате. Она побежала за печку, где висел на стенке умывальник. На столе лежал белый листок бумаги. «Помой посуду, Света», — было написано на нем большими печатными буквами.
«Помой посуду, Света... Помой посуду, Света...» — держа двумя пальчиками листок, Светка пританцовывала посреди кухни и припевала слова записки на выдуманный тут же мотив. «Сейчас помою вам посу¬у ду», — пропела она протяжно «толстым» голосом. Она отыскала на приступке среди кухонных тряпок старый капроновый чулок, которым мыли посуду, взмахнула им, как легкой газовой лентой и... тут же забыла, что она должна была делать этим чулком.
Она осторожно натянула его на правую руку, как длинную дорогую прозрачную перчатку. Сквозь золотистую сеточку просвечивала тонкая рука, которая уже начала свой танец, пока одна, отдельно от Светки, вырисовывая в воздухе замысловатые фигуры. Светка тихонько подпевала руке, приподнимаясь на цыпочки.
Так. Сейчас, минуточку. Она сделает все, как надо, и начнет свой концерт. Как надо — это, значит, вставит в сборчатую юбочку лучинки для растопки, юбочка будет, как у балерины. На ноги надо надеть белые носочки, а в волосы воткнуть бумажный цветок. Все, теперь она почти похожа на ту красавицу, которая нарисована на треугольном флакончике от духов, — Кармен. В руки вместо бубна Светка взяла тарелку и, танцуя, пошла в комнату. Она не знала, что бы там припевала в танце черноволосая Кармен, Светка же пела, что считала более подходящим для танца. «Тот, кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда...» Под эту мелодию так легко кружилось, а тарелка, наверное, была волшебной, потому что, когда Светка подносила ее близко к лицу, голос вдруг становился звонче, эхом разносился по углам. Светка была очень довольна собой — проносясь мимо зеркала, стоящего на столе, она видела свое румяное лицо с сияющими глазами, разлетающиеся во все стороны кудряшки, и сердце ее замирало от восторга: ну, артистка, настоящая артистка, а вы говорите!
Радость переплескивала через край, вот уж и комната стала мала, Светка то и дело налетала с разгону то на угол стола, то сшибала стул. Лучинки давно выпали из¬под юбки и валялись по всей комнате, ну, да ей было не до них. Сейчас бы взлететь да полетать, чтоб ничего не мешало... Она опять увидела в зеркало свое отражение, и тут ей в голову пришла шальная мысль. Ну, не видит же никто, она только ненадолго его возьмет и опять поставит на место. Никто и не узнает. А так — что же, все время рядом с этой тумбочкой и танцуй. Светка положила тарелку и взяла в обе руки зеркало. Вот так лучше, теперь всегда ее видно. Она подняла зеркало высоко над головой и закружилась дальше. Множество солнечных зайчиков затанцевало вместе с ней по всей комнате. Хоровод ослепительных бликов вперемежку с тысячами маленьких радуг в бешеном темпе несся над Светкиной головой, и она горланила что есть силы: «Черное море мое, Черное море мое!..»
В какую¬то минуту она почувствовала, что взлетает, потому что перестала различать, где пол и где потолок. Раздался оглушительный звон, и тысячи зайчиков вмиг замерли на месте. Светка сидела на полу, окруженная блистающей россыпью осколков, и с минуту не могла понять, что произошло. А когда поняла, ужас обрушился на нее тяжестью целого дома. Вот тебе и не узнают, и не увидят. Ох, Черное море мое!..
Тоненько подвывая, Светка принялась сгребать осколки. Их же надо было куда¬то спрятать, вдруг не сразу заметят, что зеркала на месте нет. Нет и нет, а куда делось, не знаю. Светка принесла газету и стала складывать на нее осколки. Зайчики на стенах тихонько умирали один за другим. Лихорадочно соображая, куда бы засунуть сверток с уликой, Светка двинулась в прихожую. И тут взгляд ее уткнулся в отцово драповое пальто. В аккурат на плече, пониже серого каракулевого воротника, сказочно и неуместно сияла небольшая радужная полоска. Светка охнула и опять чуть не выронила зеркало, вернее то, что от него осталось. Прилепилось! Доигралась! Все. Папино драповое пальто, которое он надевал едва не только по праздникам.
Теперь пальто навеки испорчено — куда он с этим зайчиком на плече пойдет. Все будут спрашивать: «Что это у вас на плече?» А он что скажет? «Это зайчик, Светка мне его налепила. Одну оставить нельзя, ребенок какой то ненормальный, в интернат вот хотим сдать».
При этой мысли Светка заревела в голос, интернатом ее все время пугали, а теперь уж точно — сдадут. Но реветь¬то что, надо же что то делать, может, еще можно это как то исправить. Мать всегда сосвежа замывала, если что испачкается, потому что потом, бывает, и совсем не отстирается. Слезы моментально высохли, и Светка принялась действовать. Она намочила тряпку, поставила рядом с вешалкой стул и начала яростно тереть пальто. Зайчику было хоть бы что. Тогда она опять побежала на кухню и намылила тряпку. Зайчику и мыло было нипочем. Тут Светка вспомнила , что есть еще сода, она запросто отмывает все самое грязное. Она что есть силы стала тереть пятно тряпкой — мокрой, намыленной да еще и с содой. Рукав весь стал белым, но полоска из семи цветов горела и на белом. Светка терла пальто и обливалась злыми слезами. Ну вот, доигралась. Ведь говорили ей: не трогай зеркало, разобьешь, не дай Бог, это к несчастью. Так оно и вышло. Зеркало, видно, мстило Светке за все ее проделки.
Она стояла на стуле, вся обсыпанная содой и решалась на крайнее. Высоко на полочке в кухне хранилась страшная трехгранная бутылочка, про которую ей говорили, что если, упаси Господь, из нее куда¬нибудь капнешь, прожжет до дырки. Жидкость эта носила зловещее название «эссенция», она тоже все хорошо отмывала, только, слышала Светка, ее надо сильно разводить. Ну, что делать, разводить, так разводить. Светка налила в таз воды, поставила его рядом со стулом в прихожей и, вся дрожа от страха, полезла за бутылочкой. Полка была высоко, на стол надо было поставить стул, и она побежала за ним в комнату. Вдруг что то кольнуло в ногу, и Светка, охнув, присела на пол. Еще один осколок, не замеченный ею раньше, торчал из пятки, и по беленькому носочку расплывалась алая капля.
Все. У Светки больше не было сил бороться со всеми свалившимися на нее напастями. Она тихо сидела на полу и равнодушно смотрела на красное пятнышко, которое медленно расползалось по белому носочку. Вот и хорошо, сейчас из нее выбежит вся кровь, и она умрет. И когда они придут, ругать будет уже некого. Они увидят ее на полу, неживую, и будут, конечно, плакать и жалеть. А потом все пойдут ее хоронить и папа наденет свое пальто с зайчиком на плече.
«Что это у вас такое красивое светится на пальто?» — будут спрашивать люди. «Это зайчик, — скажет отец, — это Светка мне его налепила». И заплачет. «Как красиво, — скажут они, — жалко Светку, хорошая была девочка...»
Тут Светке и самой стало себя нестерпимо жаль. И она тихонько заплакала, в который уж раз за сегодняшний день.
Солнце тем временем закатилось за крышу дома, по стенам опять заползали извилистые тени, но она их не боялась, потому что спала прямо на полу посреди комнаты, зажав в ладошке осколок от зеркала, усталая от слез и забот.
...Отец, шагнув через порог, вступил прямо в таз с водой и, ругнувшись, полез за спичками. И что было дальше, описывать нет никакой возможности. Тут бы не хватило никаких букв.