ЭЛЕОНОРА И САЗАН

Элеонора жила в городе, который трудно было полюбить. Город был молодой и нескладный, как подросток. Может быть, потому, что не все еще здесь построили, замостили, проложили, и пока что он лепился вдоль оживленной магистрали одинаковыми серыми бетонными многоэтажками и как-то совсем не имел лица.
Мартовским вечером Элеонора сошла с электрички и оказалась на станционной площади, блестевшей черными лужами. Обычно она приезжала поздно, и кругом была темнота. Сегодня она вырвалась с работы пораньше, и этот вечер был не похож на другие. Потому что сквозь коробки домов сейчас просвечивало сиренево-розовое небо, озаренное последними лучами солнца. И слабые отблески этого закатного сияния дрожали в лужах, которые за день натопило солнце. Элеонора остановилась на минутку, подумала о том, что сегодня тут, пожалуй, даже красиво – нежные розово-сиреневые отблески закатного солнца в черных блестящих лужах среди автобусов, стоящих рядами.
Автобусы, выжидающие, когда на площади соберется побольше народу, разъедутся отсюда в две противоположные стороны – направо и налево от станции. Словно два крыла раскинул город два своих основных микрорайона. И станция – это будто бы голова этой большой птицы. Или хвост. И чтобы попасть из одного крыла города в другой, не миновать было этого хвоста.
Как и во всяком другом, в нашем городе имелся парк. Но это был кусок соснового леса на самой окраине. До него неудобно было добираться всем – кто жил в правом крыле, и кто в левом. Даже та улица, которая упиралась в парк и плавно переходила когда-то в его тропинки, усыпанные сосновыми иголками, была однажды перегорожена поперек гигантской стройкой, которая вскоре была остановлена. Серый бетонный забор, из-за которого поднялся скелет бетонного же монстра с черными пустыми глазницами, так и застыл навсегда, встав поперек дороги в парк.
В парке Элеонора, бывала редко, потому что ей туда надо было ехать на двух автобусах – сначала с одного крыла до головы города-птицы (или до хвоста), а потом – в другую сторону, на самый кончик последнего перышка другого крыла.
Ну, что мы все про город? Надо же про Элеонору, наконец. Итак, Элеонора. Она прожила в этом городе половину из тех лет, что вообще жила на белом свете, то есть достаточно долго. И судьба ее, если приглядеться, складывалась очень похоже на то, как сложен был ее город. То есть не очень складно.
Например. Человек она была, безусловно, творческий. Ей бы перо или кисть в руки – она бы такое изваяла… Но служила Элеонора чиновником в министерстве. И день ее начинался и заканчивался всегда одинаково: с утра гонка – будильник, ванная, термобигуди, кофе, сигарета, тушь, помада, лак для волос, автобус, электричка, метро, министерство. Уф. Дальше все текло гораздо медленнее. Курилка. «Вчера мой придурок…» Это не ее фраза. Мужчины, о котором она могла бы так сказать, то есть мужа, у Элеоноры не было.
Через некоторое опять курилка. Еще курилка… Последний раз за этот день курилка – и снова гонка, теперь в обратную сторону: метро, электричка, станция, битком набитый автобус…
Был в этой череде серых будней и сиренево-розовый отблеск, как в тех черных лужах, которые за день наплавило солнце. Но вот именно – отблеск. Он был столь же призрачен и зыбок, как тот, в лужах, то появлялся, то исчезал, потому что исходил из чужого дома. Там жил мужчина, которого любила Элеонора, и про которого никогда и никому не сказала бы она: «Вчера мой придурок…».
Она бы задохнулась в этом сером городе, в этих серых, похожих один на другой днях, в этом министерстве своем с его долгой-предолгой курилкой, если бы не он. Это был глоток свежего воздуха, которого ей хватало на какое-то время, чтобы жить. Так она и жила - от глотка до глотка.
И вот – как на пути горожан, стремившихся вдохнуть полной грудью в сосновом парке, вставал недостроенный бетонный монстр, так и на пути Элеонориного счастья стоял этот дом, в котором жил ОН. Там сохранялась видимость благополучия, но некоторая недостроенность и заброшенность все же виделась в его темных по вечерам глазницах-окнах, это ведь, как ты ни прячь, не скроешь. Казалось, еще немного, и он покинет этот дом, и тогда Элеонорин озарится долгожданным светом. Но – он как-то не спешил покидать. Так и шли годы.
«Элеонора, - говорили ей те немногие, кто знал об их отношениях, - годы идут. Он тебе морочит голову. Он никогда не покинет. Он очень хорошо устроился – куда как хорошо: дома его накормят, обстирают, выгладят и наодеколонят, а тут тебе любовь. Подумай, Элеонора, годы пролетят, самые хорошие годы, которые ты на него сейчас тратишь, а потом кому ты будешь нужна, когда состаришься…»
Элеонора смеялась в ответ и говорила, что когда она увидит, что стареет, то успеет еще к кому-нибудь прислониться. Человеку ведь всегда кажется, что до старости еще очень далеко.
Те, немногие, они Элеонору любили, поэтому начинали говорить ей про него всякие неприятные вещи. Что он капризен и непостоянен как ребенок. Что и не дай Бог с ним жить – это постоянно надо быть готовой ко всяким его выходкам. У жены его, говорят, на ужин всегда кроме основного есть еще запасное блюдо, потому основное может вполне полететь в окно, если не понравится. Это хорошо, он пришел и ушел, а жить с ним – не сахар. А тебе, Элеонора, уж прибиваться к кому-то надо.
Элеонора сердито сверкала очками и прекращала подобные разговоры. Она умела так сверкнуть очками, что все сразу замолкали.
Она вообще была очень гордая, Элеонора. Высокая, статная, на голове замысловатая прическа. Зимой она водружала на эту прическу меховую кубанку, сшитую собственноручно из старого воротника, и шла, гордо глядя поверх других голов. Другая бы давно сапоги чистила этой лысой кубанкой, а она несла ее на высокой прическе, как корону. И вот во всем она была такая.
Ну, так вернемся на станцию в закатных лучах. Элеонора – высокая, стройная, в кубанке, неприступная, в очках. Две толпы ожидающих автобус – каждая свой, идущий в правое или левое крыло, стояли на длинном тротуаре. Элеонора постояла у своей толпы – ей надо было направо – и решила, что сегодняшний вечер стоит того, чтобы пойти пешком, никуда не спеша.
Она прошлась по рядам торговых палаток, раздумывая, что бы такое приятное сделать себе, раз уж такой вечер. Остановилась у рыбной палатки. Вот рыбки, пожалуй, не купить ли? Не весть какое лакомство, но если запечь в фольге. Ну и что – да, для одной. А почему бы и нет? Вот этот сазан – чешуя горит, его словно только что выловили где-то. Но уж здоров… Поменьше нет? Этот последний? Жаль… А половиночку нельзя отрезать? Ну, как куда вы денете – продадите кому-нибудь.
Продавщица вдруг открыла пошире окошечко, из-за которого только что
не очень приветливо говорила с Элеонорой, и позвала кого-то : «Мужчина, мужчина! Подойдите сюда!..» «Вот мужчина как раз тоже хотел половинку, я вам сейчас, если хотите, разрежу этого сазана на двоих».
Подошел мужчина. «Вам какую половину лучше – от хвоста или от головы?»- спросила продавщица Элеонору. «Мне все равно». «А вам?» «Мне тоже все равно», - заулыбался мужчина. Он что-то уж очень был рад – неужели так хотел рыбы?
Элеонора положила свою половину в пакет и пошла. Шла небыстро, погружаясь опять в свои мысли. Да, конечно, эти ее знакомые, которые ее любили, они, безусловно, правы тысячу раз. Пожалуй, эта сказка без счастливого конца. Вот он уже и развелся, ушел к маме. Но препятствие на пути к их любви не исчезло, а только поменялось одно на другое. Он по-прежнему не спешит осчастливить ее дом. Как-то полушутя спросил: «Ну, когда мы с тобой будем жениться?» Гордая Элеонора содрогнулась внутри. Ей казалось, что он, наконец, должен припасть на одно колено, бросить к ногам ее букет белых роз и шепотом попросить ее руки и сердца.
Не припал. И не было никаких цветов. И даже шутливый свой вопрос больше не повторил. Видеться они стали еще реже, чем тогда, когда он жил в том своем доме. И когда однажды Элеонора приехала к нему на работу, то, глянув на него и секретаршу, женским безошибочным чутьем поняла, что тут уже что-то завязалось…
- Я прошу прощения, - послышался сзади негромкий мужской голос. – Извините, я подумал, что нам по пути. Я тоже решил не ехать на автобусе – вечер сегодня такой чудесный…
Элеонора посторонилась, пропуская его вперед.
- Да, вечер теплый. Но мне хотелось пройтись одной, - строго сказала она.
- Извините еще раз, - смущенно сказал мужчина. – А у меня была еще более дерзкая мысль. Я подумал, а что если бы нам соединить эту рыбину да запечь в духовке. В фольге, знаете ли, очень симпатично получается. И вдвоем ее съесть. При свечах, на кухне, с бутылкой сухого вина…
Элеонора поглядела на него искоса. Он был одного с ней роста, плотный, коренастый. Глаза по-доброму улыбались из-под лохматой ушанки. Обыкновенный мужик.
- Я, что же, по-вашему, похожа на тех, с кем можно знакомиться на улице?
- Да, ну, что вы, вовсе нет! Простите, если это вас обидело. Я ведь тоже уже не в том возрасте, чтобы приставать к женщинам на улице. Не знаю, почему, просто подумалось, а что если эту рыбину соединить и запечь в духовке. Я прекрасно умею это делать. И потом - вижу, вы идете в ту же сторону, куда и мне надо. Вечер прекрасный, тепло, тихо. Редкий вечер. Почему бы не пройтись вместе.
- Ну, идти по тому же тротуару я вам запретить не могу, а насчет рыбины, боюсь, у нас ничего не получится. Приготовим каждый по-своему. И съедим отдельно.
- Ну, жаль, жаль…
- Что поделаешь…
- А что – дома муж, дети? Хотя, если бы это было так, вы взяли бы целого сазана.
- Какой вы наблюдательный.
- Ну, об этом догадаться нетрудно – я ведь и сам для себя одного эту половинку взял.
Они помолчали оба.
- А городок наш такой уютный стал, вы не находите? Строится, строится. И зелени много. Сейчас, правда, это не видно – снег. Но все равно – мне у нас очень нравится. Особенно, знаете ли, люблю бывать в парке, утром рано приеду, когда никого нет, и брожу, брожу. И хорошо, что он такой… Естественный, как лес.
Элеонора презрительно повела глазами, даже фыркнула про себя: блаженный какой-то, в парке ему, видите, нравится гулять, и город у него красивый…
Нет, возразил ей внутренний голос, не блаженный. А просто очень добрый человек. Он смотрит на окружающий мир глазами любви, и оттого все ему кажется красивым. С таким, должно быть, легко идти по жизни. Он добрый и надежный. Элеонора ничего не успела ответить внутреннему голосу.
- Ну, так что мы будем делать с сазаном? – опять робко спросил ее влюбленный в город попутчик.
Если бы сейчас случились рядом ее подружки, ох, как они бы сейчас подмигивали, под локоть толкали, глаза страшные делали. Дескать, Элеонора, ну ты что! Мужика тебе сама судьба посылает с этой рыбиной. Неромантично? Еще как романтично! «У вас одна половина, у меня другая – давайте, соединим наши половины!» Это же кому расскажи - не поверят. Как в кино. Элеонора, ну же! Ну, не сверкай ты так грозно очками! Соглашайся на целую рыбу в фольге. Пусть запекает.
Они тем временем подошли к ее дому – Элеонора и не заметила, как пролетела довольно длинная дорога.
- Так вот вы где живете! А я не так уж и далеко от вас – всего в квартале, на этой же стороне улицы.
- Мне очень приятно было с вами пройтись сегодня, но – теперь до свидания, мне нужно идти.
- А может быть, мы все-таки вместе запечем этого сазана? – мужчина заглянул ей в глаза и улыбнулся обезоруживающей, почти детской улыбкой.
Сердце у нее дрогнуло.
- Знаете, - неуверенно произнесла она, – у меня сегодня не убрано, на работу рано, я спешила…
- Какая чепуха! – обрадовался он. - Не убрано! Это совершеннейшая ерунда. Мы пройдем на кухню, не будем зажигать верхний свет…
- Да вот на кухне как раз и не убрано…
- Ну, так быстренько уберем вместе! Пойдемте!
- Подождите… Я совсем забыла. Мне к завтрашнему дню надо подготовить отчет.
- Вы даже не представляете, как вам повезло. Я в своей жизни подготовил тысячи разнообразных отчетов. Мы с вами вдвоем мигом с ним расправимся. Пока запекается рыба, у нас уже все будет готово.
Ее опять затормошили подружки. Она даже приложила палец к губам – настолько ясно услышала их перебивающие друг друга голоса.
«Элеонора! Ты что! Какой отчет! Тут мужик – сразу видно, с серьезными намерениями, а ты! Ну, не с серьезными, ну посмотришь. Но пусти ты его, пусть запечет тебе этого сазана!..
«Элеонора! От твоего высокого чернявого все равно никакого толку. Он не женится на тебе. У него уже с секретаршей роман. И вообще он скоро умрет! Он же псих! Сердце у него. Ну, не умрет, не умрет. Будет жить долго и счастливо. Но не с тобой».
«Элеонора, иди, соединяй рыбу!»
«Элеонора! Уже пора прислоняться, уже пора – не девочка…»
У нее, казалось, не осталось уже аргументов, чтобы не пустить мужика с половинкой сазана. Подружки уже вздохнули облегченно.
Однако в последний момент она все же отказалась. Сослалась на головную боль. А мужик против головы тоже почему-то ничего не смог придумать.
Он в последний раз сказал: «Очень жаль» и пошагал к своему дому. Растворился в сумерках, будто его и не было вовсе.
…Как-то к Элеоноре забрел унылый художник – он забредал иногда поплакаться ей в жилетку. Художник был моложе ее на десять лет, и она его ни в каком качестве не рассматривала. Хотя, может быть, и зря. Его мать, бывало, звонила ей, когда он пропадал из дома, и сердито кричала в трубку: «Вы бы, мадам, для своих душещипательных бесед кого постарше себе присмотрели!»
Да очень он ей нужен!
Она рассказала ему про сазана, и он написал картину маслом: две высушенные до звона, тусклые и серые воблы рядом. Такая возникла трактовка образа в его унылом сознании.
И эта картинка висит теперь у нее над кухонным столом.