КУКЛА

ОНА была сказочно красива, эта кукла. Широко распахнутыми голубыми глазами глядела она прямо на меня. Золотые локоны струились по плечам. Бархатное зеленое платье в оборках и кружевах спадало волнами к маленьким башмачкам. И такая же бархатная шляпка с вуалью оттеняла нежные щечки цвета персика. Красавица, просто мечта любой девчонки, возрастом от двух и бесконечно старше.
Нет, моему подоконнику такая и не снилась. На подоконнике у меня, далеко в детстве, жила маленькая тряпичная кукла — она, конечно, тоже была невозможная красотка, но рядом с этим сокровищем ее нельзя было бы и вообразить.
И все же что-то общее было у этой коллекционной фарфоровой принцессы и моей маленькой тряпичной подружки детства, которую я сама сшила и вдохновенно раскрасила цветными карандашами: глазки голубенькие, губки бантиком, носик пуговкой... Вот это как раз и было общее — глазки, губки, носик. Вернее, их выражение — слегка печальное и доверчивое.
Смотрели они, и та, и другая, одинаково — так, что хотелось их быстрее прижать к себе, пожалеть, укутать, согреть, уложить в теплую постельку и уснуть вместе. А проснуться — и опять прижать, пожалеть, согреть, укутать... Ведь девчонкам, им только одно и нужно — о ком-нибудь заботиться, кого-нибудь жалеть и согревать. Лет этак с двух и бесконечно старше...
Итак, я стояла у витрины и неотрывно смотрела на фарфоровую красавицу, будто только что сошедшую с моего подоконника, хоть ему и не снилось никогда такое чудо. Мне стало ясно, что я не могу уйти без нее домой. И тут же вспомнилось, что деньги только что потрачены на всякие там порошки, пасты и мыло. Магазин закрывается через полчаса. Если покупку отложить до завтра, то... Может быть, конечно, ее за эти полчаса никто и не купит. Но вряд ли я-то сама завтра побегу к открытию магазина, чтобы купить куклу. Завтра это уже пройдет.
И я продолжала стоять, слегка постаревшая Козетта, у прилавка, где с верхней полки на меня смотрела фарфоровая мечта моего детства.
— Любуешься? — вдруг раздался сзади знакомый голос. — Мне тоже очень нравится...
— Катя, — прошептала я, не поворачивая головы, узнав по голосу свою приятельницу. — Ты мне одолжишь до завтра?
— Конечно, одолжу.
Видно, судьба мне была взять это сокровище к себе домой. И вскоре я бежала со своей драгоценной покупкой по снежной улице. Сейчас я свою красавицу рассмотрю, как следует, все кружавчики, складочки, волосики...
— Что это ты принесла? — моя шестнадцатилетняя дочь по привычке нырнула в сумку и теперь удивленно рассматривала коробку с куклой. — Кукла? Тебе кто-то подарил куклу?
— Я сама себе подарила... Осторожно, она фарфоровая, не разбей.
— Мам, ты чего? С тобой все хорошо? Сколько же стоит эта кукла?
Кукла была уже вынута из коробки, дочь держала ее за ноги, как все девчонки держат своих Барби.
Ну, разве можно ее так держать! В прихожей у двери фарфоровая принцесса смотрелась как странница со своим бархатным узелком в обмякших руках. Я поспешила забрать ее у своей порывистой дочери. Она в детстве всегда разбирала свои игрушки буквально на молекулы и тут же теряла к ним всякий интерес. Куколки, бантики, тряпочки — это все была не ее стихия.
Мне было очень жаль, что она не унаследовала от меня мою любовь к подоконнику.
Тут пришел муж, и дочь бросилась к нему с круглыми глазами:
— А мама купила себе куклу. И не говорит даже, сколько стоит.
— Да? Ну ладно, скажи, сколько стоит-то. Я не буду тебя ругать...
Я решила, что куклу сейчас надо спрятать и доставать только, когда никого нет дома.
Ах, дорогая моя, ты, наверное, меня понимаешь (я знаю, что ты женщина, потому что любой мужик давно уже прекратил читать этот тряпично-кукольный бред, даже если и начинал). Так вот, может быть, у тебя тоже был в детстве такой подоконник, где жила кукла в окружении маленьких вещей — кроватка, столик, сундучок с платьицами, крошечные чашечки...
Помню, мы ехали с отцом в гости к родным и остановились ненадолго в одной деревне — кажется, просто для того, чтобы попить. Зашли в первый попавшийся дом. Нам дали кваску. Он был холодный — из погреба, такой, что даже ломило зубы, и пить приходилось маленькими глоточками. Отец, прихлебывая квас из ковша, о чем-то разговорился с хозяином.
Я вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный, настороженный взгляд. У окна стояла девчонка примерно моего возраста и исподлобья рассматривала меня. А за спиной у нее был такой же, как у меня в комнате, подоконник, на котором раскинулось кукольное царство. Она наполовину закрывала его от меня угловатыми плечиками и смотрела с напряженным интересом, будто остерегаясь чего-то. И я углядела все-таки у нее из-за плеча — крошечный комод, сделанный из сложенных друг на друга спичечных коробков и оклеенный бумагой. У меня даже ахнуло что-то внутри — надо же, как придумала! У меня такого не было. Но обязательно будет, как только приеду домой.
Вот ведь — ничего более не ухватил мой взгляд в этом случайно приютившем нас, путников, доме: подоконник с игрушечной комнаткой, где все было как настоящее, только очень маленькое.
Так у нас было настроено зрение в то время — из всех вещей, населявших окружающий мир, мы видели только то, что годилось для устроения кукольного жилища на подоконнике. Или под столом. Или даже вот где — на дереве. Среди старых корявых ветвей мы умудрялись сложить из досок «клетку», как мы ее называли, и там, вознесясь над землей, разворачивали временное, на день, игрушечное царство. И все здесь годилось — лоскуток, ленточка, бусинка, черепок разбитой кринки, мутный осколок старого зеркала...
Земля была просто усеяна этими ненужными взрослым вещами. Мы радовались каждой такой находке. И она, находка, тоже, небось, была рада — мы продлевали ей жизнь. И где — в лучшем из миров: в дивном мире сказочных фантазий без начала и конца. Чем здесь могла стать невзрачная глиняная черепушка — ей и не снилось в ее прежней жизни.
На подоконнике в моей комнате жила маленькая тряпичная кукла. Я сшила ее сама под одобрительным взглядом бабушки, сама же раскрасила цветными карандашами белое круглое лицо, так что кукла смотрела на меня широко раскрытыми преданными глазами и кротко улыбалась маленьким алым ртом. Косы у нее были каштановыми — из старого, распущенного в нитку капронового чулка — они смотрелись, как настоящие.
Словом, это чудо было, а не кукла. Я сейчас исполню ей маленький гимн.
Ведь что такое тряпичная кукла? Это мягкое, теплое и очень терпеливое существо. На нее легко натягиваются любые наряды, и во всех она хороша. И надо-то ей на новое платье — лоскуток размером не больше носового платка. Ее можно положить с собой спать, и она не помешает, даже если закатится под бочок или попадет под щеку — мягкая и теплая, она терпеливо выдержит до утра. Ее можно таскать всюду, даже в кармане, она не займет много места. Она не разобьется, не изломается. Утром нашаришь ее под одеялом, встряхнешь слегка помятые косички — и опять она улыбается кротко и преданно...
Надо ли говорить, как я любила свою красавицу. Мы жили с бабушкой в маленьком деревянном домике. У бабушки был сундук, обитый полосками железа. Он был полон чудесных вещей. В нем, под слоями простыней и пикейных покрывал, хранилась, например, старинная китайская ваза. В ней бабушка держала разный шурум-бурум, как она его называла: пуговицы, каких сейчас нигде не увидишь, брошки, у которых нет то застежки, то глазка, то обломана какая-нибудь завитушка; значок ГТО, позеленевшая пряжка от какого-то очень памятного ремня, темная янтарная бусина... С каждым из этих предметов у бабушки была связана какая-то история. Иногда она высыпала все это богатство на кровать и начинала рассказывать эти истории, перебирая одну за другой пуговицы-брошки-бусины. «Шурум-бурум, шурум-бурум…» — мягко шуршали они меж пальцев — молчаливые свидетели вечности.
Потом бабушка ссыпала все это обратно и прятала под пласты простыней. Я, конечно, слов нет, как мечтала когда-нибудь этим богатством завладеть.
— Вот, умирать стану, кто воды стакан подаст, тому и откажу вазу... — говорила бабушка.
Однажды она заболела и слегла. Я наблюдала за ней день, другой, потом подошла и тихонько спросила, чтобы никто не слышал:
— Бабуся, ты попить не хочешь?..
Бабуся так смеялась сквозь болезнь, что даже выздоровела.
Нет, я совсем не хотела, чтобы она умирала, наоборот, я всегда очень боялась, что она умрет, потому что так хорошо, как с бабусей, мне не было ни с кем.
После случая со стаканом воды бабушка стала чаще доставать свою вазу и даже отдала мне в игрушки значок ГТО и брошку без глазка в серединке.
Но более всего в сундуке привлекал меня большой холщовый мешок, где бабушка хранила лоскутки от всего того, чего она нашила за всю свою жизнь, и не только она. Уж этих платьев, кофт, юбок не было и в помине, а лоскуток от каждой вещи лежал в мешке. И вот этот мешок бабуся тоже иногда доставала на вольный свет. Она перебирала разноцветные тряпицы и тихим голосом рассказывала про каждую из них. Вернее, про то, что с ней было связано когда-то. «Вот из этого мне на Пасху шили пару — юбку и кофту, — расправляла она узловатыми пальцами тонкий ситцевый лоскуток — розовые перышки по белому полю. — На Пасху всегда белое платье шили. И качели ставили, на качелях обязательно качались в Пасху...»
Я старалась представить себе бабусю в ситцевой паре — розовые перышки по белому полю, молодую, смеющуюся, на качелях. Мне это никак не удавалось. Тогда я представляла себя в этом ситчике, только сшитом по-другому. Это получалось лучше. «А вот в этом мать твоя в агитбригаду все ездила. Она его больше всех любила, оно ей шло».
Бабушка разглаживала на одеяле тончайший крепдешиновый лепесток голубого цвета в мелкую крапинку. «Однажды ехали они на машине, а за ними пчелиный рой увязался. Они шумят, руками машут, а пчелы злятся. Так их всех искусали! Мать в этом платье была как раз. Приехала — смеется, рассказывает...»
Я опять стараюсь представить себе эту картину — моя молодая веселая мама в небесно-голубом крепдешиновом платье. А вижу только фотокарточку, где она в черном платьице с белым кружевным воротничком. Я ее по этой фотографии только и знаю, а живую не помню, потому что маленькая была, когда она умерла, моя совсем молоденькая мама...
«Этот лоскуток я тебе на куклы не дам, и ты его береги, когда вырастешь, это память... А кукле твоей... Ну, ладно, бери уж...» И бабуся, вздохнув, вручает мне белый в перышко лоскуток от пасхальной своей пары. Как медаль вручает, как премию. И у меня мрет душа от счастья: красавице-то моей платье какое будет! Сейчас таких материй не выпускают.
И мы садимся с ней кроить кукле платье. Лоскуток не маленький, хватает и на юбочку «солнышком», и еще на косыночку.
А через несколько дней в школе говорят: всем нести с собой игрушки, самые свои любимые. Объявляется день игры и игрушки.
И что тут началось. Во что превратилась школа в какие-то два дня. Чего только не нанесли. Пришлось классы срочно переоборудовать — один в зоопарк, другой в больницу, третий в детский сад, четвертый...
Наша начальная школа стояла отдельно от основного здания, где было много классов. И никто нам не мешал играть. День игры и игрушки растянулся на целую неделю. Как нам весело было учиться в эти дни. Даже двоек, вроде, никто не ставил, или мы их не замечали.
Ну, так вот, в один из дней понесла и я в школу свою красавицу. Вечером мы с бабушкой долго примеряли ей разные наряды, спорили, даже чуть не поссорились. А остановились, конечно, на белом пасхальном наряде, и в косы розовые ленточки заплели, под цвет перышкам на платье. Я куклу с собой даже и спать не брала в эту ночь, чтобы не помять. И сама-то, уж не знаю, спала ли как следует.
Чуть свет уложила мою любимицу в портфель между книгами и пошла. Не пошла — полетела в школу. Ноги не поспевали за скоростью моего желания быстрее добежать до своего первого «А» класса, где развернут был временный «детский сад». Накануне я всем объявила, что принесу такую игрушку, какую еще никто не видел.
Красавица моя! Глазки голубенькие, губки бантиком. Сейчас все удивятся на эту красоту…
Вот, прилетела, запыхалась, быстрее скинула пальто. Ну, показывай, чего принесла. Сейчас...
Вокруг меня сгрудились девчонки, а мальчишки презрительно бегали вокруг со своими машинами, время от времени все же заглядывая поверх толпы на парту, где я уже раскрывала свой портфель...
Вот она, моя красавица... Сплюснулась маленько между книг. Платьице помялось... Я встряхнула ее, и в ту же минуту услышала разочарованный гул множества голосов. Мальчишки — тут как тут — растолкали, ворвались в круг. Кто-то выхватил у меня куклу, подкинул до потолка, потом ее пнули, вся эта куча-мала ринулась за ней, как за мячом...
Я онемела от ужаса. Но тут в дверях появилась учительница. Мальчишки прекратили свой футбол, насмешливо глядя то на меня, то на учительницу. Она подняла маленький белый комочек с растрепанными косичками. Поправила платьице. Посмотрела на меня с жалостью. «Это твоя кукла?» — спросила она тихо. «Да, — ответила я так же тихо. — Я ее сама сшила... И платьице... У бабушки на Пасху такое было, давно...»
Кто-то рассмеялся в толпе ребятишек, и тут же вся она зашумела, загалдела.
«Тихо! — прикрикнула учительница. — Ничего смешного. У тебя нет другой куклы?» — опять спросила она, обращаясь ко мне.
«Нет, — у меня даже голос пропал от стыда, и щекам стало горячо, — да мне и не надо...»
«Ну, ладно, ладно, всем садиться за парты, — скомандовала учительница. — Давно был звонок».
И, слава Богу, начался урок. А дальше про мою куклу как-то забыли, и я тихонько унесла ее назад, домой.
Бабушка ничего не спросила, поглядев на перепачканную куклу. Платьице мы постирали, а личико пришлось немного обновить цветными карандашами.
И опять мы с ней зажили, как прежде.
Трудно сказать, что мне напомнило в фарфоровой красавице ту тряпичную куклу. Казалось бы, ничего общего. Поставить бы их сейчас рядом. Даже и не рядом — просто на одну на нее сейчас взглянуть. Какое было бы, наверное, разочарование.
Так, приехав через много лет в родные места, мы никак не узнаем речку своего детства — так она обмелела и заросла густой осокой, а ведь была и глубока и широка. И домишки в землю вросли, а раньше такие высокие были, особенно когда — с крыши в сугроб. И улочки узкие, пыльные. Все было не так...
И кукла была другая. Маленькая, тряпичная, с косичками из капронового чулка.
Но как она смотрела — прямо в сердце своими голубыми глазами, кротко и преданно, и всегда ее хотелось прижать, обогреть, убаюкать. Нет, она была невозможно хороша. Она казалась тогда такой же красавицей, как эта, принцесса с кроткими глазами на фарфоровом личике. Вот и разгадка — она казалась такой же красивой, какой кажется сегодня эта. И неважно, какой она была на самом деле, она казалась мне тогда невероятно красивой... Вот такая она была, точно, как эта.
Я посадила мою принцессу на спинку кресла и вскоре перестала замечать ее. Ну что, в самом деле, забот, что ли, других нет.
...И вот как-то приехали к нам друзья с маленькой дочкой. Нам, конечно, надо было поговорить всласть, а ребенка для этого следовало занять чем-то. Пока я соображала, какую кассету поставить, какую игрушку найти в компьютере, дите уже шло, завороженное, к креслу, где сидела на высокой спинке грустная, слегка запыленная моя фарфоровая красавица.
— Мама, смотри, какая кукла... — шепотом произнесла девочка, не отрывая глаз от принцессы в белокурых локонах.
В этих глазах, голубых, как и у куклы, было такое восхищение, такая радость, что я поняла: вот кто — вот этот маленький человечек может по достоинству оценить то, что многим кажется просто безделицей. Я увидела: они просто созданы друг для друга — белокурая девочка и кукла с золотыми волосами. Они, точно, найдут общий язык. Ну, что, в самом деле, сколько ей тут сидеть на спинке кресла.
И не слышно - не видно их было целый вечер, двух беленьких голубоглазых подружек. И поехала моя красавица на постоянное место жительства в другой город, фарфоровая принцесса, кукла-мечта для любой девчонки — возрастом от двух и бесконечно старше...